Иностранная пресса о России и не только

Потсдамский симпозиум "Открытые раны. Рассуждения о нацизме, коммунизме и XX столетии"

Кто сравнивает сталинизм с нацизмом, тот оскорбляет жертв нацизма, а кто считает, что их нельзя сравнивать, тот оскорбляет жертв сталинизма. К этой краткой, но меткой формулировке можно свести тему симпозиума, на который просветительская организация "Эйнштейновский форум" собрала в городе Потсдам историков, философов и участников событий того времени.

Конечно, симпозиум "Открытые раны. Размышления о нацизме, коммунизме и XX столетии" легко мог бы превратиться в одну из тех бесплодных встреч экспертов, которые, к удивлению, снова и снова проводятся, в том числе заявляя и данную тему. Тот факт, что этого не произошло, связан не только с актуальностью вопроса из-за приближения годовщины окончания войны. Важнее, что историки оказались готовы ознакомить публику со своими открытиями и своими аргументами.

Ученые представили Восточную Европу времен войны как некий "темный континент", у жителей которого не было никакого другого выбора кроме как сравнивать две системы. Фактор информированности при сравнении оккупантов из нацистской Германии и оккупантов из СССР в определенные периоды Второй мировой войны для самых различных групп польского населения мог означать выбор между жизнью и смертью. Историк польского происхождения Ян Гросс описывает сцену с двумя автобусами, переполненными беженцами. Они встретились в 1941 году на дороге между оккупированными областями, и люди, проезжая, крутили пальцем у виска, показывает друг другу: как вы можете ехать к русским/немцам, разве вы не знаете, что там вам конец?

Тот факт, что поляки с Западной Украины, где процветали националистические антипольские движения, в отличие от своих соотечественников в Польше, считали нацистское господство меньшим злом, находит отклик и в наши дни, в ходе "оранжевой революции". Именно Гросс и его коллега Тимоти Снайдер из Йельского университета указали на то обстоятельство, что национал-социализм многим до войны казался "панъевропейским проектом", дававшим надежду на европейское единство. Поскольку в Лемберге, Кенигсберге и Вильнюсе люди жили в мире с немцами, многие до начала Холокоста пали жертвами иллюзий относительно того, что можно ожидать от германского господства.

"Неожиданно люди увидели, как Бетховен и Кант тонут в море крови, которое похоронило под собой также и все европейские надежды". На симпозиуме часто цитировались слова испанского писателя Хорхе Семпруна, который, увы, не смог присутствовать, что лагерь нацистов можно было пережить, но сталинизм отнял у него идеалы. На протяжении всего мероприятия лейтмотивом звучал спорный вопрос, можно ли до сих пор приписывать сталинизму "хорошие намерения", как это делал Раймон Арон, в то время как в случае нацизма "злые намерения" однозначно видеть как корень всего. Можно ли по-прежнему считать ликвидацию буржуазии, антииндивидуализм хорошей идеей, которую, к сожалению, просто плохо реализовали?

С жутковатой наглядностью этот вопрос вышел наружу при выступлении бывшего главы "Штази" Маркуса Вольфа, который заявил: "Социализм был неудачной попыткой осуществить идеи коммунизма". Историк Эрик Хобсбом мог с ним только согласиться. Разве не нужно задаться вопросом, сказал он, в свете ситуации в сегодняшней России, действительно ли людям без СССР живется лучше?

Философ Сьюзан Ниман, руководительница "Эйнштейновского форума", сформулировала свои мысли по этой теме в книге "Зло в современной идеологии". Какую же роль играет намерение, задается вопросом она, если есть такие, как Эйхман, которому не нужны никакие намерения, чтобы творить зло? И должно ли, придя к выводу, что "добрые намерения" коммунизма привели прямиком в ад, навсегда распрощаться с добрыми намерениями и смириться с данностью?"

"Кто занимается поиском сходства нацизма и сталинизма, может ли он прийти к чему-нибудь иному, кроме узкогрудого торизма Исайи Берлина? - вопрошает Ниман. - Если враг моего врага - это мой друг, то есть ли у меня какой-нибудь другой выбор, кроме рыночного индивидуализма, который презирали тоталитарные государства? Все это, похоже, сводится к призыву смириться".

Такие рассуждения порой напоминают работу Михаэля Вальцерса "Есть ли приличные левые?", который писал, что многие от стеснения, что они родом из богатой, могущественной и плюралистической страны, ищут спасения в постоянном самопоругании Америки и Израиля. Ни Ниман, ни ее коллега Тони Юдт не протестовали, когда нью-йоркский социолог Роберт Паксон сравнивал 11 сентября с пожаром Рейхстага, ведь оба эти события, по его мнению, дали повод власти в Германии и в США существенно ограничить гражданские права и начать преследования.

Ниман полагает, что после событий в тюрьме "Абу-Грейб" администрация Буша переступила грань между "ненавистный" и "злой", вторя британцу Эрику Хобсбому, который считает XX век эпохой варваризации, причем апогеем, по его словам, является не Освенцим или ГУЛАГ, а нынешняя подготовка американских солдат, которых обучают, как пытать.

Немецкий вариант такой позиции озвучил историк Норберт Фрай, который по вопросу преодоления немцами своего прошлого не мог высказать ничего, кроме сарказма.

На этом фоне была понятна меланхолия, с которой историк Малаки Хакоэн говорил о либеральных антикоммунистах времен холодной войны: многие из них, будучи еврейскими эмигрантами, под защитой союзников и при поддержке ЦРУ вернулись в Старый свет, чтобы там бороться с культурной политикой СССР и за космополитичную Европу. Со скепсисом, иронией и воодушевленным свободомыслием они при поддержке таких политиков, как Вилли Брандт и Бруно Крайский, призывали к трансатлантическому обновлению.

"Мне их не хватает", - признался Хакоэн. Как его за это винить?