Иностранная пресса о России и не только

Как я могу забыть то, что произошло? Я живу в Беслане. Я была там, в школе.

Суд шел здесь все лето. Но меня вызвали в суд только недавно рассказать, что я видела. Я работала в милиции. В то утро я пришла в школу убедиться, что с безопасностью все в порядке. Я прошла по всем классам, поздравила учителей и детей. Я видела свою племянницу Алу и племянника Заура, которые пришли в школу в первый раз. Потом все начали выходить во двор с цветами, на собрание. Я стояла у выхода и услышала, что снаружи находится подозрительный грузовик.

Я побежала на второй этаж звонить в милицию и в эту минуту услышала выстрелы на улице. В окно я увидела мужчин, бегущих к школе. Вскоре меня окружили боевики. Они были в масках и с оружием. Внизу, у лестницы была душевая спортзала. Я проскользнула туда и увидела своего соседа. Я сказала ему: "Дай мне твой пиджак". Я переоделась и спрятала милицейскую рубашку в карман.

Они затолкали нас в спортзал и велели сесть на пол. Боевики принесли бомбы, соединенные проводами. Они развесили их на баскетбольных кольцах, на стульях вокруг нас. Когда с бомбами было покончено, их лидер, "полковник", сказал: "Я очень люблю детей, но мою семью тоже убили". Он сказал, что нас отпустят, если мы будем сохранять спокойствие, а власти выполнят их требования. Он сказал, что хочет, чтобы президент пришел в спортзал поговорить.

В первый день мы надеялись, что наше правительство до чего-нибудь договорится. И нам разрешали пить воду. Но потом боевики стали нервничать. "Вы не нужны своему правительству!" - кричали они, и нам было страшно.

На второй день они перестали давать нам воду. Жара и перенаселенность были невыносимыми. Дети не могли сидеть тихо. Боевики стали более жестокими. Они стреляли в воздух и приказывали нам сохранять спокойствие. Они застрелили одного мужчину и ребенка, который не мог перестать плакать.

На третий день полковник приказал детям передвинуться к дверям спортзала, а взрослым - к задней стене. Сначала мы думали, что до чего-то договорились и детей отпустят. Но потом я заподозрила, что это не так. Я хотела остаться с моими племянницей и племянником и спросила полковника, можно ли. Он ответил: "И не пытайся".

Когда дети передвинулись к дверям, боевики что-то сделали с бомбами. Потом все происходило очень быстро. Я прислонилась к стене. Я подняла правую руку перед окном, и в это время снаружи раздался выстрел. Звук был такой, как будто кто-то бросил камень в стекло. Я посмотрела на руку, из нее шла кровь. Я абсолютно уверена, что стреляли снаружи. Это я и сказала в суде.

Через несколько мгновений прогремел страшный взрыв. Меня чем-то ударило в левое плечо, и я упала. Следующий взрыв произошел спустя несколько минут. А потом началась стрельба со всех сторон. Я слышала, как кричали дети. Все было в огне. Два-три часа, столько я там пролежала. Потом кто-то окликнул меня по имени. Я увидела прокурора нашего района, который пробрался в спортзал. Он отвел меня в машину "скорой помощи".

Только через два дня, когда я была в больнице, я узнала, что мои племянница и племянник погибли. Моя племянница сгорела заживо. Меня возили на ее похороны, и там мне сказали, что племянника уже похоронили.

Когда я поехала в суд давать показания, я с первой минуты испытывала тошноту. Я выслушала показания двух или трех уцелевших, и мне стало очень плохо. Дежурный врач вывел меня в вестибюль и сделал укол, чтобы я успокоилась. Я находилась там несколько часов, прежде чем меня вызвали давать показания.

На суде мы не слышали от обвиняемого боевика точных ответов. Он говорил только "да", "нет" или "не знаю". Это единственный боевик, который выжил. Но я его не узнала.

Какие чувства, кроме ненависти, он мог у меня вызывать? Я думаю, что с его родственниками надо обойтись так же, как обошлись с нами. У него есть жена и дети. Пусть их посадят в спортзал, и они испытают то, что испытали мы. Но я думаю, что рядом с ним в суде должны сидеть российские чиновники. Как боевики проехали через блокпосты с оружием? Кому они давали взятки? Почему русские стреляли по школе?

Все перемешалось. Может быть, когда-нибудь мы узнаем правду. Сейчас я просто не верю никому в городе. Мне все противны. Поэтому я и не выхожу на улицу. Я хожу к врачу, и это все. Моя левая рука, я не могу ее поднять. А правая рука, по которой стреляли, - два пальца не распрямляются и не шевелятся. Но я могу писать, могу готовить для мужа. Врачи говорят, что со временем станет лучше. Но я с радостью отдала бы руку или ногу, если бы можно было вернуть моих племянницу и племянника. После их смерти меня ничто не волнует.