Иностранная пресса о России и не только

79-летняя виолончелистка Анита Ласкер-Вальфиш, прошедшая через Освенцим, о том, что такое быть еврейкой в "третьем рейхе", о ежедневном терроре в концентрационных лагерях и памяти немцев о Холокосте. Интервью.

- Госпожа Ласкер-Вальфиш, вам было 18 лет, когда в 1943 году вас отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Не могли бы вы рассказать о ваших первых впечатлениях?

- Была ночь, много шума, собачий лай, крики и смрад - это первое впечатление. И люди в черных накидках. В них ходили надзирательницы. Это смотрелось зловеще. Мы быстро поняли, что оказались не в самом лучшем месте.

- Там стреляли?

- Нет, нужды в этом не было. Там же были газовые камеры. Но люди гибли и без них. Я хорошо понимаю, почему 27 января, день освобождения, стал днем памяти, ведь в Освенциме было все.

- Вы пробыли там около года, до конца 1944 года. Насколько то время наложило отпечаток на вашу сегодняшнюю жизнь?

- Оно не наложило отпечаток, оно во мне живет. И с тех пор, как меня стали часто приглашать в школы, чтобы рассказать об этом времени, оно стало для меня еще ближе, чем раньше.

- Вы написали книгу о своем пребывании в Освенциме, и вы выступаете, зачитывая из нее отрывки. Это как-то залечило ваши раны?

- Нет. Для меня изменилось только одно: я больше не сержусь на людей, которые в течение десятилетий не спрашивали меня, что происходило в то время. Но освободиться: нет. Мои выступления и рассказы о том времени - это что-то вроде долга. Миллионы людей уже ничего поведать не могут, мы, так сказать, являемся голосом тех людей, которые уже никогда ничего не скажут, потому что их убили.

- Ваш отец был адвокатом во Вроцлаве, ваша мать - музыкант. Почему Ласкеры, как и многие другие благополучные семьи, не эмигрировали?

- Мы были такой типичной немецко-еврейской семьей, полностью ассимилировавшейся. Мой отец вернулся с Первой мировой с Железным крестом и прочими регалиями. Убежденный немец. Я не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в Освенциме и видели ли там протезы. Они ведь в основном принадлежали тем, кто воевал в Первую мировую войну и был ранен.

- В ассимилировавшихся семьях иудаизм обычно практически не играл никакой роли - у вас тоже?

- Вы знаете, понять, кто такие евреи - это целая проблема. В принципе, никто не знает, что это такое. У этих людей общие страдания. Это их объединяет. Некоторые с удовольствием вбили бы людям в головы, что всех евреев надо ненавидеть уже за одно то, что они другие. Но мы такие разные! В принципе, мы это лишь общность, которая прошла через многое, не только через Холокост.

- Многие из переживших Холокост говорят, что евреями их сделали нацисты.

- Да. В школе мне сказали, что я еврейка, "грязная еврейка". Сначала я спросила себя, а что это, собственно, такое. Но потом мы осознали, что мы евреи, что мы иудеи, что все мы члены еврейской общины. Недавно, когда я выступала в школе, меня спросили: "Если это было так опасно быть еврейкой, почему вы не стали христианкой?" И я ответила: "Это вовсе не так просто, если ты еврей".

- Когда в 1942 году ваших родителей забрали, а позже - убили, вас и вашу сестру Ренату принудительно отправили работать на бумажную фабрику - что там были за условия?

- Знаете, все в жизни относительно. Оказаться на бумажной фабрике было лучше, чем на военном заводе. Конечно, когда я вспоминаю об этом сейчас, я могу сказать, что ничего хорошего там не было. Мы работали вместе с французскими военнопленными, польками и с людьми из других стран, угнанными в Германию.

- Но у вас как у еврейки, наверное, был на этой фабрике особый статус?

- Не думаю. Мы все там были недочеловеками.

- Вы в то время были обязаны носить на одежде желтую звезду. Каждый человек на улице видел в вас и вашей сестре евреев. Как реагировали немцы? С сочувствием или с ненавистью?

- Сочувствия, конечно, не было. Но и влезть в чужую голову я не могу. Моя тетка, сестра моей матери, была крупной светловолосой женщиной с курносым носом, абсолютно германского типа. Когда она надела желтую звезду, люди оборачивались и говорили: "Не может быть. Евреи такими не бывают".

- Неужели никто никогда не проявил к вам хотя бы капельку сочувствия?

- Мне вспоминается один эпизод. В трамвае нам не разрешалось сидеть, мы всегда должны были стоять. И вот однажды стою я со своей желтой звездой, и тут меня заметила мать моего одноклассника из маленькой частной школы, в которую я ходила до того, как мне пришлось перейти в еврейскую школу. Эта женщина, благородная дама, имя которой я, к сожалению, забыла, поднялась со своего места и встала рядом со мной. Я этого никогда не забуду. Это было просто невероятно.

- Но это случилось всего однажды?

- Да. Конечно, были и другие люди, которые не были согласны с тем, что происходило в стране, но у них не хватало мужества. Тогда люди боялись друг друга, боялись доносов.

- Вы тогда тоже боялись?

- Я не знаю. Мы, во всяком случае, так не поступали. Мы с сестрой даже подделывали документы для французских военнопленных. И у нас была возможность обеспечить их гражданской одеждой. Если меня арестуют, думала я тогда, то пусть арестуют за нарушение закона, а не за то, что по воле случая я родилась еврейкой.

- Могли ли военнопленные бежать с помощью этих документов?

- Да, они бежали дюжинами.

- И гестапо это заметило?

- Нет, гестапо узнало, что мы общаемся с французами через дырку в стене туалета. И однажды эту дырку замуровали. Тогда мы с сестрой поняли, что попали под подозрение. И мы себе сказали: "Пора смываться", - но далеко мы не ушли. Нас задержали уже на вроцлавском вокзале.

- И устроили над вами суд?

- Да, но не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы провели в тюрьме год за подделку документов, а в это время из Вроцлава вывезли последних евреев. Мы быстро поняли, что лучшее сидеть в тюрьме, чем попасть в Освенцим.

- Сегодня многие немцы утверждают, что тогда они ничего не знали о том, что творилось в лагерях смерти.

- Я хочу вам кое-что сказать: мы, я и сестра, слышали о газовых камерах. Но мы в это не верили.

- А когда вы узнали правду?

- Моя сестра Рената встретила в тюрьме девушку, которая попала туда из Освенцима. И эта девушка рассказала ей, что слухи об Освенциме - это правда. Но мы все равно не хотели этому верить. Это не может служить извинением для тех, кто сегодня говорит, что тогда ничего не знал. Я готова согласиться с тем, что многие немцы не знали, что творилось в концентрационных лагерях. С другой стороны, множество людей жили совсем рядом с лагерями. Они же могли спросить себя, что делается с несчастными, которых там содержат?

- Значит, когда вас отправляли в лагерь, вы все еще надеялись, что вернетесь оттуда целой и невредимой?

- Я думаю, что все мы, пока живем, надеемся. Ведь все преподносилось так изощренно. Люди, которых вырывали из нормальной жизни и запихивали в поезда, вероятно, слышали, что в Освенциме творится нечто ужасное, но они до последнего момента думали: "Может, все будет не так уж и плохо". И потом они прибывали на место, и эсэсовцы говорили им: "Старики и больные могут ехать на грузовиках, а молодые пойдут пешком". Люди не понимали, что их, тех, кто ехал, посылают в газовую камеру. Но даже там им говорили: "Теперь вы пойдете в душ, а потом получите еду. Свяжите ботинки и будьте внимательны" и так далее. Тогда люди опять думали: "Все не так уж и плохо". Связать ботинки - вы понимаете? Это что-то вроде гипноза. Конечно, некоторые знали, что с ними произойдет. Но большинство обманывалось до последнего.

- Как происходил прием?

- Нам сбрили волосы, нанесли татуировку - причем все это делали заключенные. И они все время спрашивали, что происходит на воле.

- То есть, вы разговаривали?

- Конечно. Например, они спрашивали, сколько еще будет продолжаться война или чем мы занимались до того, как попасть сюда. И тут я сказала то, что, пожалуй, спасло мне жизнь: "Я играла на виолончели". И услышала в ответ: "Потрясающе". Я вообще ничего не могла понять. Я в Освенциме, и здесь играют на виолончели? Полная бессмыслица.

- А что было дальше?

- Ну, они ушли, и я осталась совершенно голая, без волос, с зубной щеткой в руках. Что все это означает, я поняла позже. Ведь обычно в Освенциме никому не давали зубную щетку. Это была моя первая привилегия, зубная щетка. А потом ко мне пришла Альма Розе...

- ...Музыкант и племянница Густава Малера, которая в Освенциме руководила лагерным оркестром...

- Да-да. Она лишь сказала: "Чудесно, нам нужна виолончелистка. У нас здесь нет ни одной виолончелистки".

- А инструменты были?

- Вы должны понять, Освенцим был одним из самых богатых мест в мире. Люди, которых туда доставляли, впопыхах брали с собой то, что было им дорого. Соответственно, музыканты брали свои инструменты. Но на месте у них все отбирали. Все эти вещи хранились в той части лагеря, которую заключенные называли "Канадой", это был прямо целый склад разнообразнейших вещей.

- А кого брали в оркестр?

- Я была единственной, кто мог брать низкие ноты. Остальные играли на блок-флейтах, гитарах, знаете, это не было тем, что принято называть оркестром, это было собрание инструментов, несколько скрипачек, некоторые из которые почти не умели играть. Из этого нужно было что-то сделать, и Альме это удалось.

- Те, кто прошел Освенцим, вспоминают, что по утрам и вечерам оркестр играл у лагерных ворот.

- Да, утром, когда заключенные тысячами отправлялись на близлежащие фабрики, мы должны были играть марши, и вечером, когда они возвращались. А целыми днями мы репетировали и разучивали новые произведения. Мы, так сказать, были "частью программы". Мне кажется, что, если кто-то приезжал в лагерь и хотел посмотреть на Освенцим, его приводили именно в наш барак.

- Вы жили недалеко от ворот?

- Не от ворот - от газовой камеры. И мы видели все, что там происходит.

- Вы с первого дня поняли, что делается в крематории?

- Да, сразу. А если кто не понимал, ему рассказывали. Там были люди, которые спрашивали: "Я приехал сюда со своей матерью. Где она?" После рассказа им все становилось ясно.

- Вы часто общались с эсэсовским командованием?

- Нет, но любой из них всегда мог прийти в наш барак и сказать: "Сыграйте мне что-нибудь". Однажды мне пришлось играть "Грезы" Шумана для Йозефа Менгеле - он оказался музыкальным господином.

- Вы знали, кто он?

- Конечно. Мы все это знали.

- Были споры, надо ли союзникам бомбить Освенцим.

- Да, я знаю. Я отношусь к тем, кто придерживается мнения: да, возможно, нужно было бомбить. Но железнодорожные пути были бы быстро восстановлены, возможно за один-два дня. Но, конечно, весь спор гораздо глубже: насколько эти евреи были важны для остального мира?

- А как бы вы на него ответили?

- Нет, нужно честно признать, евреи никак не были на первом месте. Что, спасти пару евреев? "Сначала мы должны выиграть войну, а там посмотрим", - так тогда говорили повсеместно.

- Были ли среди охранников такие, кто вел себя по-человечески?

- Нет, в Освенциме была очень строгая иерархия. Мы практически не имели непосредственных дел с немцами. Они изобрели систему, при которой надзирателями назначались заключенные. И люди, которые командовали нами, следили за порядком, указывали, что можно, а что нельзя, сами были пленниками.

- Вы их презирали?

- Не все они были плохими. Конечно, мы их боялись. Некоторые были отвратительны.

- В конце 1944 года вас с сестрой Ренатой перевели в Берген-Бельзен. В новом лагере тоже все было также строго регламентировано?

- По сравнению с Освенцимом там был хаос, полный хаос. И, главное, там было нечего есть. Но для нас было важно, что мы уезжаем из Освенцима и не попадем в газовую камеру - уже огромный плюс.

- Немцы утратили контроль над происходящем в Берген-Бельзене?

- Возможно. Но главное, комендант концлагеря Йозеф Крамер был полным идиотом. Позднее мы узнали, что в окрестностях были запасы продовольствия и нас можно было накормить. Но нас привезли в Берген-Бельзен, три тысячи человек одновременно, в том числе, наверное, Анну Франк - и ничего не ладилось. Нас разместили в палатках, так как там для нас вообще не было места. Мы спали на голой земле. Однажды ночью был сильный ветер, и все палатки рухнули. Мы простояли всю ночь в холоде под проливным дождем. Лишь позже нас перевели в бараки.

- Весной 1945 года в концлагере началась страшная эпидемия...

- : и множество людей умерло, так как в Бельзен эвакуировали все лагеря с востока. Люди были на исходе сил.

- В апреле лагерь освободила британская армия. Как там встретили британцев?

- Это была странная ситуация. Этот Крамер хотел заключить что-то вроде перемирия, так что англичан встретили белыми флагами. "Хорошо, мы позволим вам уйти, если вы передадите нам лагерь", - сказали англичане. Они подумали, это лагерь военнопленных...

- ... и потом были шокированы.

- Такого никто их них еще никогда не видел, это было нечто невообразимое. Тысячи трупов, ничего, кроме трупов. Кроме трупов и гниения. Тогда, в апреле, было уже очень жарко. Это было страшно. Англичане казались растерянными. Мы, заключенные, знаете ли, к этому уже привыкли, такими вещами нас было не удивить.

- У вас еще оставались силы, чтобы радоваться освобождению?

- Ликования не было. Это было как сон. Мы не могли поверить.

- Почему вы сразу же не покинули Берген-Бельзен? Ведь третья и самая старшая из сестер Ласкер, Марианна, сразу же эмигрировала в Великобританию?

- Вы задели очень больное место. То, что случилось тогда, в 1945 году, было форменным скандалом. Ни одна страна не обратилась с призывом к бывшим заключенным: "Приезжайте к нам". Конечно, мы хотели уйти. Но прошло 11 месяцев, прежде чем мы наконец смогли отправиться в Англию.

- Когда вы впервые снова попали в Германию?

- Почти через полвека, кажется, это было в 1994 году. Я тогда играла в Английском камерном оркестре, и каждый месяц мне давали гастрольный план. И вдруг я там увидела концерты в Зольтау и Целле, совсем рядом с Берген-Бельзеном.

- Но ведь оркестр и раньше выступал в Германии.

- Я всегда отказывалась от таких поездок, и всем было ясно почему. Но Зольтау и Целле: И тут я подумала, что должна увидеть, во что превратился Бельзен.

- Теперь вы часто бываете в Германии. Вы согласны с тем, как здесь вспоминают о Холокосте?

- И да, и нет. Я получила хороший опыт, выступая в школах. Но я испытываю некоторый страх перед перекармливанием молодежи. В Германии по телевизору все время показывают что-нибудь о Холокосте. Для молодых людей это перебор. Ведь главное не в том, чтобы рассказать как можно больше; важнее перенести тот опыт на сегодняшний день. Я боюсь, что Холокост поместят в такой же стеклянный шар, как наполеоновские войны или Тридцатилетнюю войну. Если не связывать воспоминания о жестокости и бесчеловечности с современностью, то все это не имеет никакого смысла. В Германии и в мире и без того слишком много ужасного.

- Госпожа Ласкер-Вальфиш, благодарю вас за беседу.