Бывший глава польского государства Ярузельский об окончании войны, отношении к России и воссоединению Германии

Это неоднозначный человек: генерал Войцех Ярузельский, которому сейчас 81 год, в 1981 году силой подавил движение "Солидарность", но, будучи президентом, осуществил в 1989-90 годах переход Польши к демократии. Девятого мая, в день, который для многих воплощает в себе прежнюю зависимость от Советского Союза, он собирается присутствовать на торжествах в Москве, посвященных окончанию войны.

- Почему вы, несмотря на всю критику, едете в Москву?

- Я буду там одним из четырех бывших глав государств, которые одновременно являются ветеранами этой войны. Президент Путин пригласил меня лично. Я посоветовался с польским президентом Александром Квасьневским и принял приглашение. Как бывший солдат, который воевал в Первой польской армии и в мае 1945 года в должности командира разведывательного подразделения стоял на Эльбе, я имею на это моральное право.

- Квасьневский тоже едет в Москву. А украинский президент Ющенко, напротив, собирается отметить этот день дома, со своими земляками.

- Не забывайте, что польская армия была четвертой по величине в антигитлеровской коалиции. Мы были единственной нацией, чьи знамена, наряду с советскими, в 1945 году развевались над развалинами Берлина. Это плохо, и мне от этого больно, что на памятнике, который откроется в Москве, не изображен польский солдат. Однако было бы ошибкой остаться в стороне от праздника. Я еду как бывший ссыльный и как ветеран.

- На могиле вашего отца, депортированного в Сибирь, Михаил Горбачев велел соорудить крест.

- И наряду с этим он распорядился создать символическое захоронение польских жертв депортации. Москва гарантировала мне, что я во время моей нынешней поездки также смогу посетить Сибирь. Мой отец был депортирован туда в 1940 году и умер от истощения уже после того, как его выпустили из лагеря. Я рад, что Горбачев оказал уважение не только мне - человеку, занимавшему определенный пост, - но всем полякам, которые страдали в Сибири.

- Вы не боитесь, что торжества превратятся в пропагандистское мероприятие? Московская прокуратура прекратила дело по факту массового убийства польских офицеров в Катыни.

- Я не знаю, почему сегодня Россия не открывает все дела. Если сказал "A", сказать "Б" уже не так тяжело. Меня более всего заботит то, что Катынь провоцирует возникновение отрицательной атмосферы, которая ухудшает отношения между нашими государствами. Польская сторона все время поднимает вопрос о Катыни. Когда Горбачев вскоре после его избрания в 1985 году приехал в Варшаву, я напомнил ему о Катыни. До него откровенный разговор об этом был невозможен. Ему пришлось преодолевать огромное сопротивление. Лишь в 1990 году, во время моего визита как президента, Москва признала свою ответственность за это преступление. Позже в Варшаве Ельцин почтил память жертв.

- Через газету Die Welt Квасьневский обратился к Путину с просьбой дать справедливую оценку тому, что произошло после 1945 года в Восточной Европе.

- Я очень уважаю Квасьневского и разделяю его ожидания. Но я реалист. Во время войны советские войска прошли через Польшу четыре раза, 600 тысяч солдат положили здесь свои жизни. Все российские ветераны и члены их семей говорят: "Мы освободили Польшу". Они гордятся этим. И если мы им сейчас в Москве демонстративно укажем, что они не освободили Польшу, а оккупировали ее, и если это произведет положительное впечатление на общественность, я был бы за. Но я не в это верю. Мы лишились бы дружеского отношения со стороны миллионов. Кроме того, победа Гитлера означала уничтожение нашего народа. Советская армия принесла нам зависимость, но спасла нас от уничтожения.

- Как вы сами пережили 1945 год?

- Моя семья родом из Восточной Польши; у нас всегда преобладали антироссийские, а позже антисоветские настроения. В 1940 году нас депортировали в Сибирь, и поэтому до 1944 года я не видел ни одного немца. Я понимаю ту трагедию, которую пережил и немецкий народ. Когда наше подразделение перешло границу Померании, я видел машины беженцев с багажом и одеялами наверху, женщин и стариков. Для них это было трагедией жизни.

- Что вы почувствовали, когда увидели перед собой последний отряд немцев?

- Я задавался вопросом, почему немцы все еще оказывают такое сильное сопротивление. С одной стороны, наверное, из чувства долга и дисциплины (я ценю в немцах эти их качества), с другой стороны, из страха: перед "красными", которые захотят отомстить, перед СС и гестапо, которые находились у них за спиной. Мы переправились через Одер под Щецином. Там я потерял своего лучшего друга. Мы прошли севернее Берлина. Я был одним из первых, кто вступил в освобожденный концлагерь Заксенхаузен. Я видел эти человеческие скелеты, этих заключенных, среди которых было много поляков. 4 мая наше подразделение вышло к Эльбе. На другой стороне стояли американцы. Я был дважды ранен и ощутил 8 мая огромное облегчение оттого, что все миновало. Но одновременно оставалось много вопросов, что будет дальше.

- Тогда многие из ваших земляков были твердо уверены, что начнется третья мировая война между американцами и Советами. Вы тоже?

- Мы действительно ожидали, что те, кто не согласен с новым порядком, окажут сопротивление в надежде на следующую мировую войну. Но это были иллюзии. Кто станет развязывать третью мировую войну для того, чтобы установить в Польше демократию? Но ожидание было очень велико, об этом даже слагались песни. Некоторые мои товарищи пошли "в лес", к партизанам, и бессмысленно пролили немало крови.

- Вы видели Берлин в 1945 году?

- Перед уходом с Эльбы нам, офицерам, разрешили посмотреть Берлин. Я видел этот город, лежащий в руинах, как Варшава. Страшное впечатление. Повсюду еще висели белые флаги, по улицам крались люди, одетые в обноски. Были грабежи и изнасилования. Мы тоже снабжали себя из подвалов, доверху набитых снедью. В нашем подразделении тоже был случай изнасилования; виновник был строго наказан. Изнасилования - это нечто ужасное. Известно, что массовым это явлением было, прежде всего, со стороны Советской армии.

- Верили ли польские коммунисты после 1945 года в объединение Германии? И почему Варшава настаивала на признании Бонном границы по Одеру-Нейсе даже после того, как в 1950 году ее признал Восточный Берлин, ведь у Бонна не было общей границы с Польшей?

- После того как мы потеряли свои восточные территории, граница по Одеру-Нейсе была вопросом жизни и смерти. Федеративная республика, а в определенном смысле и западные державы десятилетиями воспринимали эту границу как временное явление. Мы жили с тревожным чувством временного состояния. То, что ее признала ГДР, было важно, но мы понимали, что в случае воссоединения этот вопрос может снова встать на повестку дня. В 1989-90 годах в Польше возникло сильное беспокойство, так как Гельмут Коль оказался не готов поставить точку над i - он поставил ее лишь после того, как президент Буш-старший оказал на него давление и в результате длительных переговоров.

- А другие государства?

- В июне 1989 года в замке Чекерс Маргарет Тэтчер, держа меня за пуговицу пиджака, убеждала: "Мы не можем допустить объединения Германии! Вы должны громко протестовать против этого!" Президент Миттеран говорил нечто подобное, пусть не столь решительно и открыто. Сегодня я задаюсь вопросом, почему мы тогда так комплексовали, не было ли это перегибом. Но каждому времени свойственна собственная психология.

- Как вы относились к Эриху Хонеккеру?

- Было бы лицемерием, если бы я сейчас задним числом стал критиковать ГДР. Я обнимался с Хонеккером. У него была отвратительная манера целоваться. В моих глазах он уже тогда обладал таким отрицательным качеством, как догматизм. Он был одним из тех, кто в 1981 году требовал от советских товарищей вмешаться в дела Польши. Но я также не могу забыть о том, что при Гитлере долгие десять лет он провел в тюрьме и в 70-е годы ввел свободу передвижения и молодежный обмен. В его время в Берлине был установлен памятник польским солдатам и немецким антифашистам, к которому я неоднократно возлагал цветы.