Вчера утром Нью-Йорк проснулся, чтобы встретить новый день. Но это был необычный день. Такой день просто не мог быть обычным.

В этом городе всего стало меньше. Меньше движения, меньше шума, меньше людей, меньше деятельности, меньше уверенности, меньше радости.

Рассвет не перечеркнул агонию предыдущего дня. Жители Нью-Йорка завтракали, мыли посуду, выносили мусор, занимались другими обычными делами, но все было не так, как раньше. Город казался хрупким и чужим.

В этот день, когда работа потеряла смысл по сравнению с важностью семейных и человеческих взаимоотношений, когда под сомнение были поставлены представления о том, что значит жить в Нью-Йорке, жители города провели большую часть времени в тяжелых, безрадостных размышлениях.

Самой заметной переменой, конечно, стало то, что над головой было больше неба. Никто не мог смотреть в сторону Манхэттена, потерявшего башни торгового центра, без ужаса. Но исчезли и многие другие, вселяющие уверенность приметы повседневной жизни.

В Нью-Йорке стало тихо.

Люди, жившие возле шумных аэропортов, привыкшие к постоянному оглушительному реву турбин вылетающих и прилетающих самолетов, проснулись в неприятной тишине. В отсутствие обычного шума стали хорошо слышны менее значительные звуки.

Движения было мало. Сирены, постоянная примета городской жизни, казались гораздо более громкими и зловещими, чем раньше.

Ричард Моррис всегда начинает свой рабочий день с того, что вталкивается в вагон поезда на станции метро "Кротон-на-Гудзоне". Как правило, на этой станции поезд напоминает банку сардин. Высокий юрист Моррис с трудом находит для себя свободное пространство.

Но, войдя в поезд вчера утром, он имел возможность выбирать место. Даже первый вагон, в который садятся те, кто хочет сэкономить несколько шагов, был почти пуст.

Моррис продолжал работать по обычному графику не столько по необходимости, сколько из желания действовать. Его компания не работает. Ему не зачем туда идти. "Террористы хотят нарушить ход нашей жизни, - заявил он. - Я не позволю им это делать. Я пытаюсь вернуться к нормальному образу существования".

Нью-Йорк стал городом жутких контрастов.

В северной части Уэст-сайд царило сильное, но искусственное ощущение обычного дня. Утром на площадке у Риверсайд парка толпы детей на глазах у родителей качались на качелях, играли в песочницах. Ярко светило солнце. Люди сидели на скамейках, читали газеты, катались на велосипедах и роликовых коньках. Но все это они делали в странном молчании. Мало кто улыбался.

По дороге к пятьдесят пятой улице обстановка меняется. Неожиданно ты оказываешься в эвакуированной, тщательно охраняемой военной зоне. Полицейские посты и баррикады вдоль велосипедной дорожки и Уэстсайд Хайуэй до самого южного Манхэттена. Никакого транспорта. Можно пройти несколько кварталов, встречая лишь редкие городские автобусы и случайные такси.

Южный Манхэттен напоминает покинутый город. Все закрыто. Улицы и тротуары практически пусты.

Нью-Йорк стал городом отмененных встреч.

На Бродвее начинался вечер спектаклей, но ни в одном из театров не горит свет. Никаких постановок ни в "Голден", ни в "Империал", ни в "Шуберте", ни в "Лант-Фонтанн", ни во "Дворце". Спектакли отменены "по независящим от нас обстоятельствам".

Две пожилые женщины изучают объявление на дверях "Лант-Фонтанн", где должны были давать "Красавицу и чудовище". "Нет, нет, спектакль сегодня", - сказала одна. "Я в этом не уверена, - ответила другая. - Какой может быть спектакль? Кто придет смотреть? Кто будет выступать?"

Никто не поднимался на обзорную площадку "Эмпайр Стэйт Билдинг", чтобы полюбоваться потрясающим пейзажем. Здание закрыто.

На информационной ленте фондовой биржи со стороны помещений "Морган Стенли" на Бродвее и сорок восьмой улице нет никакой информации о котировках акций. Вместо этого на ленте - телефон, куда сотрудники могут обращаться за помощью, и просьбы сдавать кровь.

Родителям не пришлось вставать рано утром и в спешке отправлять детей в школу. Школы не работают. Некоторые одноклассники устроили собственные небольшие собрания, чтобы быть вместе и отвлечься от событий, которые они не в состоянии понять.

Никто не ходил по магазинам.

Многие магазины закрылись и не знают, когда откроются. На дверях "Вирджин Мегастор" на Таймс-сквер висит простое объявление: "Магазин закрыт на неопределенный срок".

"Мэйси" на Хералд-сквер, самый большой магазин мира, открыт, но товаров очень мало. "Гэп", расположенный на другой стороне улицу, закрыт. У входа полдесятка полицейских едят сэндвичи и пьют воду из чашек, опираясь на припаркованную машину.

Парикмахеры сидят у дверей парикмахерских и спокойно беседуют. Не самый подходящий день стричься.

На парковках Мидтауна, где, как правило, полно машин, пустота. На тридцать седьмой улице, между восьмой и девятой авеню, раньше располагались ряды парковок, рекламировавшихся, как самые удобные для Мэдисон-сквер Гарден, "Мэйси" и квартала модных магазинов. Когда-то по выходным они были заполнены машинами.

Утром работник одной из площадок сказал, что у него всего 11 машин, и все арендовали место давно. Никто не приехал на несколько часов. "Обычно бывает по 70 машин", - сказал он.

Следующая стоянка закрыта, на ней нет ни одной машины. Джордж Хернандез, директор стоянки на Парк Райт, где один час стоит $5,92, качает головой. "Пять машин, - говорит он. - Всего пять".

В обычный день мест здесь нет уже к десяти часам. "Эта стоянка на сотню машин, - говорит он. - Сегодня все по-другому".

Хернандез живет в Квинз и всегда добирается на работу на машине. В этот день проезд для транспорта был ограничен, и он поехал на метро. "Пусто, - сказал он. - Можно было лечь".

Нью-Йорк стал городом размышлений.

Люди до сих пор пытаются осознать все значение произошедшего. Жители Нью-Йорка размышляют о том, что они начнут, и что они перестанут делать теперь. Мужчина, проходивший рано утром по Лексингтон Авеню, повторял: "Я больше никогда не пойду в центр. Я проработал там 15 лет. Я больше никогда туда не пойду".

Измерить выдержку города всегда сложно. За всю бурную историю Нью-Йорка, время от времени омрачаемую трагедиями, жители всегда выказывали необычную решимость и стойкость. Но эта катастрофа отличается от предыдущих, многие потрясены до глубины души и начинают переживать прозрения.

Двадцатисемилетний Дэнни Клейн стоял у Мэдисон Сквер Гарден в футболке с надписью "Мы восстановим". Эту надежду испытывают все горожане.

"Я ношу ее, потому что мы восстановим, - сказал он. - Вообще, я хотел завернуться в американский флаг".

Многие переполнены воинственными чувствами, многие выражают сдержанность.

"Мне сорок семь лет. Я только что видел, как уничтожили Всемирный Торговый Центр, я не хочу, чтобы невинный сорокасемилетний афганец посмотрел в окно и увидел, как что-то взрывается, - сказал Док Дохерти, актер, живущий в шести кварталах о Всемирного Торгового Центра. - Казалось бы, что после таких событий начнешь все ненавидеть, но я настроен очень мирно".

Всего в нескольких кварталах от эпицентра катастрофы, на Рид Стрит у Гудзона, некоторые продолжают обычную жизнь. Грэйс ДиТомасо спокойно поливает герань, горшки с которой расставлены у входа в ее итальянский ресторан "Люка Лаундж Кучина". "Немного воды, и им будет хорошо", - говорит она, срывая мертвые листья. Она даже не подняла головы, когда по улице пронеслись машины спасателей.

"Обычная жизнь, разве это не нужно человеку? - спрашивает она. - Мне кажется, нужно".

Нью-Йорк стал городом странностей.

В магазине сувениров на Пятой Авеню, несколько человек собрались у стойки с открытками. Они покупали открытки с видом на Всемирный Торговый Центр.

Иногда в этом городе случаются приступы паники.

Вчера вечером служебная собака почуяла запах взрывчатки на сорок четвертом этаже "Эмпайр Стэйт Билдинг". Полиция эвакуировала зону. Некоторые испуганные горожане бежали по седьмой авеню подальше от небоскреба. Тревога оказалась ложной.

Нью-Йорк стал городом успокаивающих заверений.

Посреди всех перемен что-то осталось таким же, как всегда, выделяясь на общем фоне и вселяя надежду.

Как и в любой другой день со знакомыми и незнакомыми событиями, почтальоны катят по улицам свои тележки, и их вид успокаивает.

Мужчина подошел к почтальону и спросил, доставят ли сегодня корреспонденцию. Почтальон не задумался ни на секунду. "Конечно. Почта будет. Почта приходит каждый день".

И если многого сегодня в Нью-Йорке стало меньше, были очень важные вещи, которых стал больше. Конечно, стало больше горя, но кроме того, повсюду царило чувство сострадания, чувство товарищества, надежда на то, что страшная трагедия принесет какое-то искупление.

"Впервые в своей жизни, мне нужен кто-то просто для того, чтобы не переживать все это в одиночку", - сказала сорокалетний консультант Дженнифер МакЛеод.

В ночь трагедии она не осталась сидеть дома, а предложила свою помощь в баре своего знакомого, где не хватает работников. Она сказала, что не работала официанткой с тех пор, как закончила колледж. "Мне было приятно быть среди людей. Кроме того, у меня возникло странное чувство, что я занимаюсь общественной работой".

По средам двадцатидевятилетняя Фелиция Финли приклеивает накладные ресницы и исполняет свою роль в бродвейском мюзикле "Аида". Вчера она чувствовала себя парализованной. "Я начала одеваться, - сказала она, - потом уставилась в телевизор, села и заплакала".

Она считает, что к тому моменту, когда спектакли возобновятся, она станет другим человеком. "Я совсем по-другому посмотрела на то, как зарабатываю на жизнь, - говорит она. - Люди нуждаются во вдохновении и надежде, и если я могу им это дать, будьте уверенны, что я буду первой, кто это сделает".