Если бы Петр Первый был жив, во что бы он превратил саммит "большой восьмерки" в столице своей империи? Нашел бы он родственный аристократический дух в лидерах промышленно развитых стран, собравшихся в петербургском дворце? Для критиков Джорджа Буша и его расширительных представлений о президентских полномочиях ответ очевиден, а Жак Ширак, безусловно, выиграет в высокомерии. Но по сравнению с другими президентами, более или менее избранными своими народами, Буш и Ширак являются образцами самоограничения.

Владимир Путин, принимающий саммит G8, противоречивый сам по себе, продолжает централизацию власти и разгром инакомыслия в России. За пределами G8 президент Венесуэлы Уго Чавес выступает против американской гегемонии, превращая законодательный орган и суды в придаток своего правления. В Иране есть Махмуд Ахмадинежад, исламский демагог, чьи ядерные амбиции и апокалиптическая риторика травмируют Запад и дают его светской власти новую силу. Похоже, что во всем мире имперское президентство живет и здравствует.

То, что все три страны породили таких авторитарных президентов, почти диктаторов, под покровом демократии, пожалуй, не удивительно. В их истории есть советские комиссары, конные каудильо и шахи на престоле. К тому же их бесстрашие питают нефтегазовые резервы.

Но отчасти проблема, возможно, присуща посту президента как таковому. В последние десятилетия "демократическая волна", прокатившаяся по планете, увеличила число представительных демократий с 66 в 1987 году до 122 в 2005-м, показав, как никогда раньше, трудность правильного понимания исполнительной власти. Власть "народа" - волнующий лозунг, но он не говорит о том, как правительство должно выполнять свои важнейшие задачи. Кому можно доверить необходимую власть?

В начале 1990-х годов политолог Хуан Линц из Йельского университета, ведущий специалист по проблемам демократизации, предупреждал об "опасностях президентства". Президенты, говорил он, содействуют политике под лозунгом "победитель получает все" и склонны видеть в себе живое воплощение воли и интересов нации. Особое беспокойство у Линца вызывала Латинская Америка, которая (как Филиппины, Индонезия, Южная Корея, значительная часть Африки и Центральной Азии) выбрала модель США. С его точки зрения, более подотчетные европейские премьер-министры и их парламентские противовесы в таких странах, как Канада, Япония и Австралия, дают более безопасную институциональную альтернативу.

Американцам президентская власть кажется частью естественного порядка, очевидной третьей составляющей любого конституционного режима. Но президентская власть - это изобретение, наше изобретение. Она была ответом основателей Америки королям и царям Старого Света. Выступая в защиту конституции в 1788 году, Александр Гамильтон подчеркивал, что американский руководитель должен быть достаточно энергичным и независимым, чтобы придавать силу закону, и при этом - ответственным перед народом: на смену Георгу III не мог прийти его королевское величество Джордж Вашингтон. Но противники федерализма вроде Патрика Генри ничего от этого не получили. "К черту вашего президента! - гремел он. - У нас будет король. Армия будет салютовать монарху".

Генри ошибся, слава богу, но он выделил тот аспект президентской власти, который до сих пор причиняет множество политических огорчений. Американский президент - это ведь не просто руководитель, слуга конгресса и законов; он еще верховный главнокомандующий, обязанный защищать страну против близких и далеких врагов. Описывая британскую конституционную монархию, Джон Локк, оказавший огромное влияние на американских отцов-основателей, увидел, что фактически это две должности. Национальной обороной, писал он, последовательные позитивные законы могут управлять значительно хуже, чем исполнитель, а потому ее необходимо предоставить благоразумию и мудрости тех, в чьих руках она находится.

Для современных президентов, в США или где угодно, монархические соблазны сильнее всего в сфере внешней политики. Возвышение Путина, Чавеса и Ахмадинежада можно в значительной мере связать с их готовностью противостоять предполагаемым внешним угрозам, от чеченского джихадизма до глобализации и атомных инспекторов ООН. Все три "плохих" президента использовали администрацию Буша и ее готовность прибегнуть к американской мощи в качестве самого благоприятного фона. Похоже, сильный американский президент порождает своих антиподов. Демонстрируя неповиновение дяде Сэму, они вызывают в собственных народах гордость и страх, рядясь тем временем в монарший пурпур.

К сожалению, защитники широких полномочий военного времени, взятых на себя президентом Бушем после 11 сентября, воспринимаются как приверженцы собственных монархических принципов. В своей недавней книге Джон Йо, архитектор концепции администрации в бытность членом правового совета президента при министерстве юстиции, говорит о былых масштабах Британской империи как модели президентской власти за границей для отцов-основателей. Для Йо урок очевиден: судам и конгрессу принадлежит узкая роль, и они должны отдать войну конституционной структуре, предназначенной для ее ведения.

В историческом смысле эта точка зрения весьма сомнительна. Даже Гамильтон, самый ярый сторонник президентской власти в поколении основателей, не заходил так далеко. Еще важнее то, что подобные заявления без нужды усиливают громкость лая администрации Буша, тогда как кусается она не так сильно. По важнейшему вопросу разделения конституционных полномочий - отправке американских войск в Ирак - Буш добивался одобрения конгресса и получил его. Администрация также согласилась, хотя и не без ворчания, на требования большей прозрачности разведки, надзора, следствия и содержания заключенных, подчинившись недавнему решению Верховного суда. Сегодня в США просто слишком много институциональных и культурных противовесов появлению "имперского президентства", точно так же, как больше трех десятилетий назад, когда Артур Шлезингер повесил этот ярлык на другой республиканский Белый дом.

Где в этом случае окажется весь остальной мир, другой вопрос. Хотя есть исключения, послужной список президентства в странах, не привычных к демократии и демократическому плюрализму, не блестящ. Это модель, проложившая путь сильным правителям вроде Альберто Фухимори в Перу, Роберта Мугабе в Зимбабве и сидящим на нефти негодяям, правящим сегодня в Казахстане и Узбекистане. Была бы политика этих стран при парламентской системе гибче? Может быть. Конечно, так обстоит дело в новых демократиях Восточной Европы, но у них, безусловно, было культурное и историческое преимущество.

Оглядывая саммит G8, призрак Петра Первого увидел бы исполнительную власть в многообразии форм: жесткую эффективность Путина, невыносимую величавость Ширака, красноречие Блэра, прямолинейность Буша. Но все это было бы ему знакомо. Возможно, американцы первыми осознали преимущества хотя бы сути силы и скорости монархии, но едва ли нам принадлежит монополия. Похоже, всему миру нужны какие-то рудименты монаршей власти.