В самое ближайшее время в Италии будет издана биография Исаии Берлина под названием "Ирония и свобода". Газета предлагает своим читателям ознакомится с главой, посвященной встрече Берлина с Анной Ахматовой в 1945 году.

Ахматова была на 20 лет старше Берлина. Некогда известная красавица, с годами она поправилась и потеряла былую изысканность и элегантность. Вокруг глаз залегли морщинки. Однако горделивая осанка и выражение холодного достоинства сохранились.

Они сидели в плетеных креслах друг против друга и разговаривали. Тогда Исаия знал о ней лишь то, что она была самой яркой звездой авангардного искусства предвоенного Санкт-Петербурга. Но ему не было ничего известно о том, что с ней произошло после революции.

В ее трагическом облике не было ничего неестественного или драматического. Ее первый муж Николай Гумилев был расстрелян в 1921 году по сфабрикованному обвинению в организации заговора против Ленина. Для нее годы террора начались именно тогда, а не в 1937 году. Несмотря на то, что она непрерывно продолжала писать, в период с 1925 по 1940 год ей не было позволено опубликовать ни одного стихотворения. В этот период ей удалось выжить лишь благодаря работе в библиотеке сельскохозяйственного института, где она занималась переводами и написанием критических статей о Пушкине и таких западных писателях, как Бенджамин Констант.

В ее глазах Исаия был связующим звеном между двумя направлениями русской культуры: русской культуры в изгнании за границей и русской культуры в изгнании в России. В стихах, написанных после его отъезда, Ахматова писала, что Европа стала покрываться листьями, что росток культуры, которую она одно время считала своей, наконец-то, сумел дорасти и до Фонтанного Дома. Но она никогда не меняла своего мнения по вопросу об эмиграции. Ее место всегда было рядом с ее народом и с ее родным языком. Эта ночь обрела для нее иной смысл: Ахматова получила возможность подтвердить свое предназначение одухотворенной музы своего родного языка. Исаии никогда ранее не приходилось встречать никого, кому в такой же степени удавалось представить себя в столь драматическом свете. Вместе с тем, он осознавал, что она была абсолютно искренна, рассказывая о своей трагической судьбе. Исаия всегда стремился утверждать свою гениальность: ему было крайне важно, чтобы Виржиния Вульф, Фрейд, Виттгенштейн и Кейнз поняли, что он талантлив. Но эта встреча оказалась более важной, чем все остальные. В данном случае речь шла о величайшей русской поэтессе, которая разговаривала с ним, как будто всегда входила в круг его знакомых, как будто он был знаком со всеми, с кем была знакома она, как будто он прочел все то же, что прочла она, как будто он понял все, о чем она говорила и то, о чем собиралась сказать. На самом деле это была всего лишь иллюзия: Исаия знал об Ахматовой намного меньше, чем она предполагала. Тем не менее, внезапно возникло ощущение родства душ, которое может возникнуть лишь один или два раза в жизни.

В порыве энтузиазма и ностальгии она рассказывала ему о детстве, проведенном на берегу Черного моря, "в стране язычников и нехристей с ее античной, полугреческой, полуварварской и явно нерусской культурой". Она вспомнила об Одессе, в которой впервые побывала в юности, о шумном порте, описанном в рассказах Исаака Бабеля, месте встреч евреев и бессарабов, турок и украинцев. Он рассказал ей о своем детстве, проведенном в Риге, о первых годах жизни в Петрограде и о том, как еще ребенком, сидя в кабинете отца, читал истории Майн Рида. В то время Ахматова была уже настолько известной поэтессой, что ее поклонники могли наизусть читать целые сборники ее стихов.

Она рассказывала ему о своей жизни с Гумилевым и о том, как, несмотря на то, что они уже были в разводе, она помнила, что он безоговорочно признавал ее талант. Она плакала, когда рассказывала о казни Гумилева в 1921 году. Потом она начала декламировать "Дон Жуана" Байрона. Ее произношение было нечетким, но она читала стихи так эмоционально, что Исаия был вынужден подняться и подойти к окну, чтобы скрыть свои чувства.

Внезапно она перешла к своим стихам: "Реквием", "Белая стая", "Шесть книг", "Клеопатра", которую она написала в 1940 году в один из сложных периодов жизни: она думала, что ей ничего не остается, как умереть также, как умерла египетская царица. Она сказала, что подобные стихи стали причиной смерти более талантливого поэта, чем она. Берлин тогда понял, что она имела в виду Мандельштама или Гумилева, потому что опять на глазах у нее появились слезы. Успокоившись, она вновь начала декламировать части из незаконченной к тому времени "Поэмы без героя", которую она начала писать в Ленинграде в 1940 году. Исаия впоследствии писал, что эта поэма была "подобием последнего памятника собственной жизни поэта", выполненного "в виде карнавальной процессии персонажей в масках, подобием "Двенадцатой ночи" с переодеваниями". Он слушал Поэму, но не мог знать, что в этом произведении, работа над которым продолжалась до 1962 года, он фигурировал как загадочный "гость из будущего", "гость из Зазеркалья".

Исаия был доволен тем, что сумел разглядеть в ней некое коварство; королевские манеры уступили место чему-то более человеческому и веселому. Он начал осознавать, что она - опытная актриса, умевшая великолепно изображать роль королевы, но она осознавала необходимость время от времени отходить от этой роли и оценивать свои и чужие поступки с определенной долей иронии. Она с удовольствием рассказывала о том, как за ней ухаживал Пастернак, о том, как в 20-е годы он в пьяном состоянии приезжал к ней и заявлял, рыдая, что не может без нее жить, но затем звонил жене и просил отвезти его домой.

Она призналась, что была очень одинока в Ленинграде. Она рассказывала о тех, кого любила - Гумилеве, Шилейко, Пунине. Исаия был потрясен ее доверительным тоном и, возможно, чтобы предупредить эротический интерес Ахматовой к нему, признался, что он тоже влюблен в одного человека. Он не сказал ничего конкретного, но было ясно, что он говорил о Патриции Дуглас. Впоследствии Ахматова изложила несколько искаженную версию этих признаний Исаии в ходе общения с Корнеем Чуковским. Более того, в опубликованных позднее мемуарах она написала о Берлине, как о донжуане, приехавшем в Ленинград, чтобы пополнить ее фамилией список своих побед. Вероятно, именно по вине самой поэтессы, ее встреча с Берлином трактуется неправильно. Все, кто читают "Пять", стихи, которые она посвятила этой встрече, не сомневаются в том, что они стали любовниками.

В действительности, они даже не дотронулись друг до друга. Он оставался в одном углу комнаты, она - в другом. Он был совсем не донжуаном, и чувствовал себя новообращенным в сексе в этой квартире легендарной соблазнительницы, прошедшей через глубокие чувственные связи с полудюжиной очень талантливых мужчин. Она придавала этой встрече мистическое, историческое и эротическое значение. Но он не поддавался этим настроениям и сохранял разумную дистанцию. Кроме того, он испытывал более земные потребности. Он находился у нее уже шесть часов, и ему надо было срочно выйти... Но так поступить значило нарушить душевную обстановку, кроме того, туалет находился в конце длинного темного коридора. Он остался и продолжал слушать, закурив очередную швейцарскую сигару. А она самым подробным образом рассказывала о своей жизни, он сравнивал ее с королевой Анной из "Дон Жуана" и дымил сигарой. Впоследствии она рассказала в стихах об этом его жесте.

Они проговорили, не переставая, несколько часов, блуждая между кабаре "Бездомная собака", Ленинградом и Оксфордом, перебирая в памяти все события текущего столетия, создавая цепочку ассоциаций и связей, соединивших их до конца их дней. Они говорили о самом сокровенном и абстрактном. Он спросил, как она воспринимает эпоху Возрождения, как реальный или как вымышленный мир, и она ответила, что Возрождение для нее - мир вымышленный. Вся поэзия и искусство были для нее "проявлением ностальгии, жажды познания всемирной культуры, как ее понимали Гете и Шлегель, всего того, что превратилось в искусство и мысль - природа, любовь, смерть, разочарование и мученичество, - действительность, не имеющую истории, ничего вне себя". Эта ночь в Фонтанном доме, в пустой комнате, с картошкой на столе, с картиной Модильяни, дымом сигары, озарила жизнь Исаии спокойным светом искусства. Наконец наступил рассвет. Стал слышен шум холодного дождя на набережной Фонтанки. Он встал, поцеловал ей руку и дошел пешком до "Астории", одурманенный, потрясенный, возбужденный. Он посмотрел на часы - было уже 11 часов утра. Бренда Трипп хорошо помнит, что он отчетливо произнес, падая на постель: "Я влюблен, я влюблен".