И почему это имеет значение сегодня, в новую эпоху революций

Опираясь на мнения многочисленных историков, политологов и социологов, директор отдела российских исследований Американского института предпринимательства Леон Арон на страницах Foreign Policy пытается ответить на непростой вопрос: "Как так получилось, что в период с 1985 по 1989 годы без стремительного ухудшения экономических, политических, демографических и прочих структурных условий государство и его экономическая система вдруг начали восприниматься как постыдные, нелегитимные и нестерпимые таким количеством мужчин и женщин, которого оказалось достаточно, чтобы обречь государство на распад?"

Начинает он с обоснования тезиса о том, что распад СССР стал для всех полной неожиданностью. Ни по объему наличных ресурсов, ни по ключевым экономическим показателям - ВВП и дефициту бюджета - нельзя было сказать, что система находится в кризисе. Уровень жизни в 1980-е действительно упал, но Советский Союз "знавал бедствия и помасштабнее". Негативный эффект от падения цен на нефть нивелировался инфляцией. По поводу стагнации профессор Уэслианского университета Питер Ратлэнд заметил, что "не всякое хроническое заболевание является смертельным". Казалось, на идеологическом фронте, с точки зрения властей, тоже все благополучно: почти все видные диссиденты находились в тюрьме, были сосланы, высланы из страны либо умерли в лагерях. Не было и ощутимого внешнего давления: на фоне 5-милионной советской армии людскими потерями в Афганистане "можно было пренебречь", а финансовые затраты на эту войну "едва ли были непосильными". Что касается "доктрины Рейгана", то СССР было хорошо известно, что до фактического вывода военных спутников "Стратегической оборонной инициативы" на орбиту еще остаются десятки лет. Польская "Солидарность" к 1985 году "на вид выдохлась", пишет автор.

"Другими словами, это был Советский Союз на пике своего глобального могущества и влияния - как в его собственных глазах, так и в глазах всего остального мира... Конечно, существовало множество структурных причин - экономических, социальных, политических, - объясняющих, почему Советский Союз обречен был развалиться, что с ним и произошло; но эти причины не объясняют, как это произошло именно тогда, когда произошло". Как и в случае со всеми современными революциями, начало было положено "неохотной "либерализацией сверху", - переходит Арон к обсуждению перестройки.

"Горбачевская инициатива в основе своей была решительно идеалистической: он хотел построить более нравственный Советский Союз", для чего пришлось поставить ряд вопросов, "с которых начинается любая великая революция: что такое хорошая, достойная жизнь? Каковы составляющие справедливого социального и экономического строя? Что представляет собой благопристойное, легитимное государство? Каковы должны быть отношения такого государства с гражданским обществом?". В том же ключе высказывались соратники Горбачева - "крестный отец гласности" Александр Яковлев, премьер-министр Николай Рыжков, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. "Тем, что реформы к 1989 году породили революцию, мы по большей части обязаны другому "идеалистическому" обстоятельству: глубокому личному неприятию Горбачевым насилия и, следовательно, его упорному нежеланию прибегать к массовому применению силы, когда размах и глубина перемен начали превосходить его первоначальные замыслы".

"Роль, которую сыграли в русской революции идеи и идеалы, вырисовывается еще отчетливее, если посмотреть, что происходило за пределами Кремля", - говорится в статье. Под влиянием идеалов перестройки, в обществе "вызрело", как выразился "провозвестник гласности", журналист Александр Бовин, недовольство "коррупцией, наглым воровством, ложью и чинимыми честному труду препятствиями". Применяя выдвинутую Робертом Мертоном "теорему Томаса", автор публикации заключает: "Реальный распад советской экономики состоялся лишь после того, как произошел фундаментальный сдвиг в восприятии и оценках состояния режима".

Катализаторами этого сдвига выступили "те же, кто дал первый толчок другим классическим революциям современности: писатели, журналисты, люди творческих профессий". Для них "главным было нравственное воскрешение", предполагавшее не только реконструкцию советской политико-экономической системы, но и "революцию на личном уровне". Михаил Антонов в одном из номеров журнала "Октябрь" за 1987 год призывал "спасаться... прежде всего, от самих себя, от последствий тех разлагающих процессов, которые убивают самые благородные человеческие качества". Для этого, по его мнению, нужно было сделать либерализацию необратимой, что, в свою очередь, было невозможно без появления свободного человека, "обладающего иммунитетом к рецидивам духовного рабства".

В заключительной части статьи Арон сравнивает события конца 1980-х годов в СССР и сегодняшние пертурбации на Ближнем Востоке, находя в них много общего. "Разумеется, величественный нравственный импульс, запрос на правду и добродетель является лишь обязательным, но не достаточным условием обновления страны. Его может оказаться довольно, чтобы сломать старый режим, но не для того, чтобы одним махом преодолеть глубоко укоренившуюся авторитарную по своей природе национальную политическую культуру. В обществе с чрезвычайно слабой традицией низовой самоорганизации и самоуправления корни демократических институтов, выпущенные в результате нравственно заряженных революций, могут оказаться слишком хрупкими, чтобы выдержать демократию в действии... Нравственное возрождение России было подавлено разобщенностью и недоверием, которые породили 70 лет тоталитаризма. И хотя Горбачев и Ельцин разрушили империю, наследие имперского мышления впоследствии сделало миллионы россиян восприимчивыми к неоавторитарному путинизму, с его пропагандистскими лейтмотивами "враждебного окружения" и "России, встающей с колен". Более того, колоссальная национальная трагедия (и национальная вина) сталинизма так и не была в полной мере исследована и искуплена, что привело к разъеданию моральной инициативы, в полном соответствии со страстными предостережениями трубадуров гласности".

"Вот почему Россия сегодня, по-видимому, снова движется к очередной перестройке, считает автор. Хотя рыночные реформы 1990-х вкупе с установившимися сегодня ценами на нефть принесли миллионам беспрецедентное благосостояние, беззастенчивая коррупция правящей элиты, новая цензура и открытое презрение к общественному мнению породили отчужденность и цинизм, которые начинают достигать (если не превышать) показатели начала 1980-х... Вновь утверждается нравственный императив свободы, и не только в ограниченных кругах демократических активистов и интеллектуалов". По мнению Арона, "интеллектуальное и нравственное стремление к самоуважению и чувству собственного достоинства" является главным содержанием "последней великой революции XX века".