Девять часов утра. В гостиной с синими шелковыми обоями дворца Бароло в Турине Михаил Горбачев, человек, в свое время управлявший одной шестой частью суши, крепко обнимает лидера группы U2, сорокалетнего ирландского певца Боно Вокса, который теперь, вместе с сильными мира сего, стал поборником мира.

Михаил Горбачев, в строгом темном костюме и лидер группы U2 с двухдневной щетиной и фиолетовыми очками, садятся на кресла XVII века. Делают глоток чая, оставив нетронутыми булочки в серебряной вазе. Оба спешат. Горбачеву еще нужно подписать документы о создании Мирового политического форума, который был открыт в понедельник в туринском выставочном центре Линготто, Боно должен лететь в Лондон на важную встречу.

Но сначала рок-звезде предстоит переквалифицироваться в журналиста и взять интервью у бывшего генсека КПСС, которое затем приобретет телекомпания CNN и другие крупные телеканалы. Доходы от продажи пойдут на благотворительность.

Сорок пять минут беседы об исторических событиях и о фактах из личной жизни Михаила Горбачева.

Первый вопрос Боно затронул тему, которая сейчас, в свете еще не окончившегося периода боевых действия, особенно актуальна. "Вы были у власти в одной из самых крупных ядерных держав, и у вас на столе была знаменитая красная кнопка, которая могла бы привести в действие оружие массового уничтожения Советского Союза. Если бы в то время разразился политический кризис, вы бы нажали эту кнопку?"

Горбачев отвечает, не задумываясь: "Нет, конечно, нет. Я никогда не задумывался, даже на мгновение, об этой возможности. Хотя я знал, что в то время Соединенные Штаты проводили учения на случай ядерного конфликта".

Однако ядерная энергия - это не только бомбы. Боно цитирует знаменитую фразу Эйнштейна: "С открытием ядерной энергии человеку придется научиться жить по-новому" и напоминает, что для Советского Союза тех лет это связано с катастрофой колоссальных масштабов: взрывом на Чернобыльской электростанции, последствия от которого ощущаются до сих пор. "Вы, как президент, несомненно, первым осознали масштабы трагедии. Как вы переживали те дни?"

Ответ Горбачева бросает свет на молчание советской номенклатуры во время тех событий, которые могли нанести ей урон. "Сразу поясню: нас тогда обвинили в том, что мы не предоставили миру достаточных объяснений. Но если говорить честно, то, по крайней мере в первые 24 часа, информации из пострадавшего района поступало мало, и она была разрозненная. Позднее, когда правда выяснилась, начались разногласия в политбюро. Кто-то хотел принизить серьезность произошедшего. Естественно, с такой позицией нельзя было согласиться, и я выступил против".

Ощущается явное взаимопонимание между Боно и Горбачевым, когда Боно говорит: "В вас я вижу одного из немногих политиков, которые способны сочетать политику с моралью. Ведь перестройка представляла собой шаг к тому, чтобы сделать власть более моральной". Горбачев не скрывает горечи по поводу судьбы этого своего "детища", которому так и не суждено было достичь зрелости и которое стало предвестником падения коммунизма. "Может быть, перестройка шла слишком быстро для того временем. Может быть, она вышла из-под контроля тех, кто должен был ею управлять". "Забудем об этом, - добавляет он, покрывая завесой тайны те дни, когда он, как заключенный, жил на своей даче в Крыму, ожидая вылета в охваченную переворотом Москву. - Несмотря на все, я по-прежнему здесь и занимаюсь мирными инициативами, подобными той, что возникла сегодня".

Боно: "Ради каких вещей, на ваш взгляд, можно рисковать?". Ответ: "Спасение человечества, диалог, усилия по интеграции между культурами. Это принципы, которым я стараюсь сохранять верность, хотя и не нахожусь больше у власти".

Боно, сын матери-протестантки и отца-католика, говоря о своих крестьянских корнях и о вере, которая зародилась в нем в ночь, когда в ирландских церквях пели псалмы, спрашивает: "Вы верующий?" "Нет. Но мои родители были крестьянами, как и ваши, и тоже молились. За всю свою жизнь я ни разу не произнес молитву Богу. Но с тех пор как я потерял Раису, странно сказать, случается, что порой захожу в церковь и зажигаю свечку в память о ней, как принято у нас в стране. Я понимаю, что это иррациональный жест, но он продиктован каким-то инстинктом".