В преддверии столетней годовщины Октябрьской революции британская газета The Times публикует серию статей, возвращающихся к истории русской революции, анализирующих ее наследие и предлагающих взглянуть на историческое событие через призму взгляда британских историков, журналистов и очевидцев.

"Перед театрами, дворцами и посольствами теплую осень 1916 года "залихорадило" "щедро преувеличенными слухами", продуктовые бунты "участились и стали масштабнее", а общественные собрания были запрещены", - пишет британский историк культуры Джонатан Майлз в книге St Petersburg: Three Centuries of Murderous Desire ("Санкт-Петербург: три века смертоносного желания"), отрывок из которой The Times публикует в статье под заголовком "Россия 1917 года: от войны до кровавой революции". "Мириэль Бьюкенен, дочь посла Великобритании, записала в своем дневнике, что императрица Александра своей "жесткостью и отчужденностью (...) отдалила от себя все круги общества и российский двор". Ходят слухи, писала она, что "императрица имеет дело с немцами", и "повсюду распространяется и зреет клевета (...). Немецкое влияние при дворе! (...) Власть Распутина!" - повествует историк.

Британский посол думал, что убийство Распутина, "хотя и вызванное патриотическими мотивами, было фатальной ошибкой. Оно сделало императрицу более чем когда бы то ни было полной решимости оставаться твердой и стало опасным примером, поскольку оно подтолкнуло людей воплощать свои мысли в действия", рассказывает Майлз.

"Действия начались давным-давно. Они разгорались в заводских цехах и потрясли столицу протестами и революцией в 1905 году. Они набирали силу, пока Россия вступила в войну, а империя была оставлена на произвол Александры и Распутина. Так что мало удивительного в том, что к февралю 1917 года граф Владимир Коковцов, премьер-министр с 1911 по 1914 год, чувствовал, что все "ощущали, что что-то невероятное вот-вот должно случиться, но ни у кого не было каких-либо ясных представлений о том, что это будет". Усталость от войны подрывала благополучие. Нехватка продуктов первой необходимости стала более острой".

В то время читатели The Times узнавали о событиях русской революции в основном через призму взгляда единственного и необычного журналиста: нашим человеком в Петрограде был 47-летний Роберт Уилтон, рассказывает Бен Макинтайр в статье под заголовком "Я слышу о заговоре против царя". "Сын британского горного инженера, работающего в России, Уилтон служил в российской армии и говорил по-русски так бегло, что его английский язык звучал причудливо по-иностранному, - пишет автор. - Ни у одного газетчика в России не было лучших источников и никто не мог его превзойти в интерпретации темного мира царской бюрократии. Несмотря на суровую цензуру (в России и Британии) и беспорядочные и быстро развивающиеся события, ему удалось опубликовать некоторые выдающиеся сенсации".

"Уилтон был военным империалистом, открыто симпатизирующим царскому режиму, и правым антисемитом. Он был также готов напрямую вмешиваться в российскую политику. Уже в августе 1915 года Уилтон предупреждал: "Власть правительства быстро ускользает из его рук", - говорится в статье. Через месяц после убийства Распутина в декабре 1916 года в письме к своему зарубежному редактору Уилтон вновь предсказывал "серьезные беспорядки". "Все в ужасной ситуации (...). Я со всех сторон слышу, что существует заговор, чтобы избавиться от императора и императрицы", - писал он.

"Одним из самых мрачных аспектов Октябрьской революции, которая оставила долгоиграющее и отравленное наследие, было использование террора для подавления внутреннего несогласия", - пишет Майкл Биньон, московский корреспондент The Times с 1970 по 1985 год, в статье под заголовком "Террор, экономическое бедствие и репрессии: горькое наследие". "Ленин был открыто циничен по поводу провозглашенных демократических идеалов революции, - отмечает автор. -Гражданская война также научила его тому, что террор необходим, чтобы помешать вооруженной оппозиции. В 1917 году он назначил польского большевика, Феликса Дзержинского, главой ЧК, советской тайной полиции, учрежденной для охраны революции. "Безжалостный и эффективный, "Железный Феликс" открыто провозгласил: "Мы представляем собой организованный террор - это надо сказать открыто".

"Иосиф Сталин построил на этом фундаменте массивный аппарат репрессий, - пишет автор. - Вечно опасающийся, что на его власть покусятся другие высокопоставленные революционеры, Сталин принялся за систематическое уничтожение всех, особенно внутри партии, кого он воспринимал как потенциальную угрозу".

Если в сегодняшней России революция рассматривается как предвестник бедствия, Ленин по-прежнему может рассчитывать на некоторое уважение и его забальзамированное тело остается в Мавзолее на Красной площади, продолжает журналист. "Сталин, напротив, был постепенно реабилитирован. Сейчас не одобряют муссирование его преступлений, его чисток и жертв. Вместо этого его изображают как победоносного военного лидера, человека, утвердившего Советский Союз как супердержаву. Сталинизм как таковой по-прежнему воспринимается как отклонение, но культ личности, его вызов Западу, власть, которой обладала его полиция безопасности, и "вертикальная" форма правления во главе со Сталиным - во всем этом есть отголоски России Путина, что бестактно подчеркивать".

"Через столетие после взятия штурмом Зимнего дворца русская революция оканчивает свое долгое господство над мировыми событиями в бесславии и молчании: игнорируемая или осуждаемая в России и более не воспеваемая идеологами, которые некогда распространили ее месседж по всему миру", - пишет Биньон в еще одной статье под заголовком "Российская революция: годовщина, которую встретят молчанием".

"В конце концов, крах коммунизма наступил потому, что революция больше была не в состоянии обеспечить снабжение людей товарами. Стало все более очевидным, что командная экономика не может отвечать на потребительские запросы", - отмечает автор. "Пропасть между обещаниями и их выполнением, между стилем жизни избалованных партийных чиновников и существованием обычных русских людей стала столь вопиющей, что послевоенное поколение стало глубоко циничным, - продолжает журналист. - И в то время как Запад видел в советской власти угрозу, большинство русских видели в ней лишь личину давшей сбой системы. Пыл революции иссяк. Она закончилась нытьем и дискредитацией своих достижений. Будет немного официальных празднований этого нелюбимого столетнего юбилея".

О "литературной трагедии 1917 года" размышляет в одноименной статье Энн Макэлвой, ранее возглавлявшая московское бюро газеты. По словам автора, за русской революцией последовала "ослепительная вспышка креативности". В частности, журналистка останавливается на пьесе Владимира Маяковского "Мистерия-буфф", которая была поставлена в первую годовщину революции и "представляла собой революционную атаку на театр в плену у набившей оскомину классики". "Литературная трагедия 1917 года в том, что он обещал столь великое освобождение интеллекта и воображения, а принес обратное".

"Ленин умер в 1924 году, к тому моменту началось кровопролитие, и ранний роман литературы и революции свернулся в недоверчиво-терпимое отношение зарождающейся коммунистической системы, - говорится в статье. - В своем эссе-некрологе Горький вспоминал, как Ленин обсуждал роман-утопию с молодым писателем и категорически заключил: "Вы должны написать роман для рабочих о том, как капиталистические хищники опустошили Землю, разбазарив всю ее нефть, железо, лес и уголь. Это было бы очень полезной книгой". Книга, которая не была столь полезной в контексте его мировоззрения, конечно, совсем не имела бы смысла, комментирует автор.

Коммунизм и фашизм срослись как сиамские близнецы, пишет колумнист газеты Мелани Филлипс в в статье под заголовком "Коммунизм совершенно такое же зло, как и фашизм". "В XIX и XX веках оба они обращались к прогрессивной интеллигенции", - отмечает автор. "Как коммунизм, так и фашизм хотели поправить то, что в их глазах было бедственными последствиями современности: автоматизм общества и отчуждение индивида при капитализме. Оба породили культуры тоталитаризма и убийственной, психопатической жестокости. Оба были связаны теориями евгеники и расового превосходства", - говорится в статье.

"Лишь когда обнаружился весь ужас нацистских программ уничтожения "умственно неполноценных" и евреев, евгеника и расовые теории были дискредитированы, - продолжает колумнистка. - Учитывая все это, почему к сторонникам коммунизма и фашизма относятся столь по-разному? Этим мы не хотим сказать, что ГУЛАГи были эквивалентом Холокоста. Просто интересно, почему коммунистическая идеология, вызвавшая смерти столь многих миллионов людей, не вызывает того же ужаса и отвращения, которые лишают сторонников фашизма места в общественном дискурсе. Фашизм стал восприниматься как аморальный, только когда Холокост связал его с геноцидом. Тогда коммунизм, скрыв свое общее прошлое с фашизмом, выдал себя за его противоположность".