При всех своих недостатках Борис Ельцин начал нечто значительное.

Это случилось в октябре 1987 года за три недели до 70-летия Октябрьской революции большевиков. Советские руководители собрались в Москве для того, чтобы отметить это событие. После традиционной длинной речи генерального секретаря коммунистической партии Михаила Горбачева, председатель собрания спросил, не хочет ли кто-нибудь выступить с ответом.

Неожиданно Борис Ельцин, занимавший тогда пост в московском отделении партии, поднялся на трибуну. Он говорил всего 10 минут, и эти 10 минут изменили историю страны. Читая его речь сейчас, трудно понять, из-за чего поднялось столько шума. Ельцин посетовал, что партии не достает "революционного духа" и что советский народ испытывает "разочарование". Это были слова из арсенала партийного функционера, которым Ельцин, безусловно, являлся.

Однако потом он внезапно объявил об отставке. И этим невероятно практичным решением он заслужил мгновенную славу: еще никогда партийный руководитель не представлял себя в качестве популярной альтернативы Коммунистической партии. Уже через несколько дней с полдюжины вариантов речи Ельцина продавались на улицах Москвы. Кто-то из авторов этих версий утверждал, что Ельцин осудил коммунизм, кто-то - что он поддержал демократию, кто-то - что он подверг критике привилегии партийной верхушки. Каждый, кто испытывал недовольство - а таких было немало - верили, что Ельцин выражает его взгляды. Двадцать лет спустя в гораздо более циничной России эти настроения трудно вспомнить. Однако в конце 1980-х Ельцин пользовался бешеной популярностью. Когда в России в 1991 году прошли первые президентские выборы, его победа была неизбежной.

Эта эйфория положила начало экстраординарному периоду в российской истории и президентской карьере, которой больше всего подходит характеристика "маниакально-депрессивная". За следующие восемь лет Ельцин демонстрировал потрясающие всплески творческой энергии, перемежающиеся длительными периодами болезни, алкоголизма и уединения. Он мог поднять восстание по всей стране, а потом испариться, оставив правительство в руках коррумпированного окружения. Он мог красноречиво выступать за свободу, но в нем была авторитарная жилка и он не терпел критики. Он говорил об экономических реформах, но поручил промышленность страны кучке олигархов. Он закончил холодную войну, но начал новую страшную войну в Чечне.

За это время западное восприятие Ельцина претерпевало не менее шизофренические колебания. В начале его считали опасным выскочкой: президент Джордж Буш-старший прямо отказался встречаться с ним. Потом он забрался на танк в центре Москвы и призвал кричащую толпу к сопротивлению путчу - и Запад развернулся на все 180 градусов, объявил его героем и заключил в свои объятия, в некоторых случаях буквально. Канцлер Германии Гельмут Коль обменивался с Ельциным медвежьими объятиями. Билл Клинтон участвовал в его предвыборной кампании во время перевыборов. Международный валютный фонд открыл для России кредит нового типа, только чтобы дать Ельцину денег без последующих обязательств.

Даже когда они с Клинтоном проводили время за длительными лесными прогулками, активно освещаемыми на телевидении, было понятно, что Ельцин сеет некоторые семена, которые всходят в сегодняшней России. В период его правления деньги МВФ оседали на секретных банковских счетах.

Ельцин сначала отменил КГБ, а потом потихоньку возродил его, чтобы держать врагов под контролем.

Несмотря на риторику ельцинской эпохи, у России до сих пор нет того, что большинство из нас понимает под свободной рыночной экономикой. Хотя мы провозгласили Ельцина демократом, он не оставил после себя ничего похожего на функционирующую демократию. И в какой-то степени он знал, что потерпел неудачу: когда он объявлял о своем уходе с поста президента в канун нового тысячелетия (это было второй знаковой отставкой в его карьере), он смахнул слезу и попросил прощения у российского народа за то, что "многие наши общие мечты не сбылись".

На Западе стало модным разворачиваться обратно на 180 градусов и осуждать Ельцина за коррупцию и авторитаризм так же огульно, как когда-то поддерживать его. Это соблазнительное направление, особенно для тех, кому не нравилась идеализация Ельцина, как не нравилась она мне. Однако теперь, после его смерти, возможно, было бы разумнее не относить его ни к либералам, ни к автократам, ни к врагам, ни к друзьям. Потому что в долгосрочной исторической перспективе очевидно, что Ельцин, в отличие от его предшественника Горбачева, был подлинным творцом перемен. Он знал, что все должно измениться, но у него не было ни идей, ни инструментов, для того чтобы это изменить. У него были определенные инстинкты популистского демократического политика, но сохранились все повадки коммунистического аппаратчика. Он восхищался материальным изобилием Запада, но никогда не понимал, как, собственно, западное общество функционирует.

На самом деле он не принадлежал ни Советскому Союзу, который надеялся возродить Горбачев, ни Западу, который теперь отвергает Путин. Если бы мы тогда воспринимали его реалистичнее, мы с самого начала понимали бы пределы его возможностей и могли бы отдать должное его сильным сторонам. И если бы мы не смотрели на него некритично, мы не были бы потом так разочарованы, когда ситуация обернулась не так, как мы - да, и мы тоже - надеялись.