Мне было 14 лет, когда меня привезли из Терезиенштадта в Освенцим, сначала в семейный лагерь. Всем было ясно, что это всего на шесть месяцев, а потом нас ждет газовая камера. Однако через полгода меня вместе с еще 89 детьми перевели в мужской лагерь. Вместо лошадей в тележки, на которых зимой увозили из крематория пепел сначала отравленных газом, а потом и сожженных заключенных, запрягали детей. Это дало мне возможность увидеть все, что происходило в лагере. Мы побывали везде, в том числе в крематории и в газовых камерах. Остальным вход туда был закрыт.

Поскольку я был любопытным, я все внимательно рассмотрел, а после войны нарисовал. Мне хотелось все знать, и я попросил людей из зондеркоманды, чтобы они мне все досконально разъяснили. Они показали мне все, как будто мы были в музее. Когда зимой было очень холодно, нам разрешали заходить в газовые камеры, чтобы подгреться. Я там все разглядел: и ящик золотыми зубами, и как работает лифт. Из детского любопытства.

Дети смотрят на все иначе, чем взрослые. Ведь это была наша единственная реальность. У взрослых было много других воспоминаний. В Терезиенштадте я еще вспоминал свой дом, свою коллекцию марок, которую получил к бар-мицве (бар-мицва означает для еврейского мальчика, что он стал взрослым членом общины. - Прим. ред.). В Освенциме все это оказалось слишком далеко, в концлагере была совершенно другая реальность.

Наши инстинкты были инстинктами зверя, вышедшего на охоту, так как любое ошибочное движение означало смерть. Поэтому мы всегда должны были быть начеку. Мы должны были выработать свою философию, чтобы выжить в том мире. Я всегда знал, что может быть и хуже. Чего стоило увидеть хотя бы вновь прибывающих заключенных. За очень короткое время из Венгрии прибыло около 400 тысяч человек, и почти все они были ликвидированы. Или встреченная нами партия людей из Терезиенштадта. Мы видели, как наших друзей отправляли в газовую камеру.

Большинство остальных заключенных не имело возможности видеть то, что видели мы. Они шли на работу и радовались, когда возвращались назад. А у нас предметом для шуток становился, например, дым крематория. Сейчас идет белый дым, говорили мы, значит там худые люди. А когда нас пытался поучать какой-нибудь пожилой человек, мы запросто могли ему дерзко ответить: "Эй, старик, чего тебе неймется? Ты все равно уже одной ногой в крематории". Это был наш простодушный повседневный язык, именно таким языком и разговаривают дети.

Мы также пробовали помогать другим детям, давали им советы. Когда однажды прибыл транспорт из Лицманнштадта, мы не стали есть свой суп и передали его другим детям через забор, который находился под током. Это было опасно для жизни.

В Освенциме был один лютый эсэсовец, который, однако, вел себя по отношению к детям дружелюбно. Он играл с нами в мяч рядом с тем местом, где стояли виселицы. Возможно, мы на какое-то время пробудили в этом эсэсовце нормальные человеческие качества.

Я покинул Освенцим 18 января и был на пути в Маутхаузен, когда 27 января Красная армия освободила лагерь. В апреле из Маутхаузена нас отправили еще дальше, в лагерь Гунсхирхен. В последний день войны нас освободили американцы. Все было ужасно. Нам почти ничего не давали есть, люди умирали от тифа, и я видел, как некоторые становились каннибалами. Мы знали, что пришел наш конец. Мы чувствовали себя физически и душевно опустошенными.

Но мне повезло, и я со своим другом попал в больницу. Там мы быстро пришли в себя, как все дети, и наконец прибыли через Вену в Прагу. Впервые с нами обращались с любовью, прежде всего это касается чешского социального педагога Премысла Питтера, который заботился о нас. Он сразу после войны создавал в замках под Прагой дома отдыха для еврейских детей.

Для нас это был совершенно новый опыт. Сначала мы всех дичились. Мы никому не верили. Почему кто-то должен к нам хорошо относиться? Реалии концлагеря надолго запечатлелись в нашем сознании. Сначала, к примеру, мы не хотели работать. Потому что знали, что тот, кто работает, теряет силы, а это означает смерть.

Нам пришлось привыкать к многим новым вещам. Доверие к людям восстанавливалось у нас очень медленно. Но постепенно тела и души излечились. Я сделал рисунок, который посвятил господину Питтеру. На нем я написал: "Человеку, который возвратил мне веру в людей". Там нарисован маленький ребенок, которого кого-то тащит подальше от концлагеря, от мрачного крематория к свету. Эти прекрасные воспитатели и искусство спасли меня после войны.

Иегуда Бакон родился в 1929 году в чешском городе Острава (Моравия). Осенью 1942 года он вместе с семьей был доставлен в Терезиенштадт. Там он начал рисовать. Через год семью перевели в лагерь смерти Освенцим. Его отец погиб в газовой камере в июле 1944 года. Его мать и сестра умерли от голода в лагере Штутхоф незадолго до конца войны. Пройдя через целый ряд концлагерей, мальчик в марте 1946 года попал в Палестину и осуществил свою мечту - начал изучать искусство.

Он стал учителем рисования, а после учебы в Лондоне, Париже и Нью-Йорке - преподавателем высшем художественном училище в Иерусалиме. В 60-е годы он выступил в качестве свидетеля на процессе нацистского преступника Айхманна и на процессе по Освенциму. Его подробные показания и рисунки стали важными доказательствами в процессах против ведущих нацистов. Сегодня Бакон на пенсии, живет в Иерусалиме и продолжает рисовать.